Собянин: "Малый бизнес Москвы" помог более 360 тысячам предпринимателейИх имена потерялись. Он пишет постмодернистские рассказы под псевдонимом Сунь Хо, представляется Сергеем, она зовет его Андрей. Паспорта у него нет. Называет ее просто "она", "жена". Зовут ее вроде бы Даша. Звал бы Ритой – тоже бы откликалась. У нее нет паспорта, ей все равно. Есть сверток в руках, будто ребенок. Документы, удобства, собственные судьбы – это, похоже, вторично. То, что можно сказать наверняка: в выселенном доме напротив бывшего монастыря живут двое. Он и она. Внутренности. То, что принято прятать.
Специальный корреспондент m24.ru Игорь Залюбовин продолжает рассказывать о городских явлениях и людях, живущих среди нас.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
Фасад
Пьяный бродяга в вечной полудреме, дом живет под любым небом, под любой погодой. Как ненасытный клошар, он пьет дождь, солнце, всем прозябшим скелетом принимая любую данность. Подобно своим теперешним обитателям.
Те давние, прежние обитатели дома, богатые купцы, будь они призраками, давно ушли бы отсюда восвояси. Человек с хваткой фамилией Хрящев, живший тут в восемнадцатом веке, крестьянин Рязанской губернии, вышедший в люди, давно не имеет отношения ни к своему детищу, ни к действительности. Купец умер. Дом надстраивали, отдавали училищу, революция определяла его в общежитие. Шли столетия, словом. Потом умер и дом. Если, конечно, дом может умереть.
Больше десяти лет назад, то ли в 2004, то ли двумя годами раньше, дом расселили. Решили снести или перестроить. Достоверно неизвестно. Через некоторое время сюда пришли новые постояльцы. Хуже всех прежних.
Этот теперешний жилец почему-то называет их неформалами. Язык для него, как скажет позже, также вторичен. Он имел в виду наркоманов. А может и неформалов. Их отсюда выгнали. Сейчас здесь живут те, кто платит домовладельцу по кличке Фарт – полупьяному молдаванину. На двух этажах в доме нашли приют примерно пятнадцать человек. Большинство из них алкаши-стрелки. Стреляют деньги у магазинов и ночных клубов. Мои герои не пьют. Совсем. У них другие страсти.
Дом-скелет, дом-остов стоит небритым, всклоченным фасадом, глядя пустыми глазницами окон на трамвайную улицу. Люди (те, другие, формалы) проезжают мимо. Их он называет рабами. Они идут по своим делам. Иногда он глядит из пустой глазницы второго этажа на них, а теперь прямо на нас: в темно-зеленой майке, с горящим взглядом, слегка смущенный.
Сунь Хо. Сергей. Андрей. То ли писатель, то ли графоман. Он никогда не станет известным, не получит то, на что надеется. Человек со сломанной судьбой. Человек, обретший себя. Все это вторичные оценки. То, что можно сказать наверняка: я хватаюсь за автомобильный ремень и лезу на второй этаж, поочередно ставя ноги на решетку окна на первом. Фундамент давно просел, нижние глазницы стоглазого дома глядят так, как глядит из болота без пяти минут утопленник.
Пролет
Перед тем как попасть на чистую лестницу, нужно миновать несколько комнат, заваленных мусором. Осколки стекла, арматуры и строительной грязи перемешались с кровью драк, каплями пролитой водки, кусками протухшей закуски. Кровь, водка, закуска – все это не было свежим никогда.
Он говорит, что отдирал старые обои и нашел среди них газетные обрывки тридцатых годов. Обрывки передавали привет труженикам. Колхозов, заводов. Неизвестные труженики передают привет ему, отдирающему обои. Неизвестные труженики лежат в котловане за церквушкой. Он где-то вычитал, что людей привозили с Лубянки, расстреливали и хоронили. Они тоже передают свой привет. Все смешалось и превратилось в перегной. Водка и кровь. Там, за окном, умирают рабы.
Фотогалерея
Мусор и грязь пополам с кровью. Нас встречает кишка дома. Мертвый дом, затхлый и уставший, втягивает нас в свое нутро, обклеенное газетами прошлого, которое теперь кажется фантастическим. Мой герой продолжает смущенно улыбаться, он спокоен и вежлив.
Если вползать по лестнице такого дома вслед за таким человеком, обязательно усомнишься в нормальности происходящего. Идти недолго, поймать определенность в этом вопросе на ходу не получится. Оказавшись внутри, увидишь новую действительность. Отпустив автомобильный ремень, схватившись рукой за подоконник, проскочив внутрь, нужно отринуть трамвай, паспорт, формалов. По возможности – самого себя.
Интерьер #1
В какой момент отринул себя Сергей, я так и не понял. Много раньше марта этого года, когда впервые переступил порог своей сегодняшней квартиры. Кажется, путь этот был гораздо длиннее, чем длинный коридор четвертого этажа, ведущий в прихожую мимо заколоченных дверей.
Сколько поколений жило здесь? Свалка чужой, недоступной памяти в каждом углу. Большая комната слева заполнена вещами. Кладовая найденного на помойке. На пробое, как говорят бездомные.
Фотогалерея
Он рассказывает это не без гордости, делая акцент. Рассказывает о вещах, но с порога хочет объяснить, извинить другое: почему все именно так. Кажется, он и сам до сих пор не знает, в какой момент отринул себя.
"Все, что на нас надето, все что мы носим, мы нашли на помойке. Вот такие мы, убежденные анархисты. Я даже не хочу в этом государстве паспорт получать. Я не против Путина, а против социума".
До 2010-го у него была квартира в Кунцеве. Разменяв ее, он получил жилье в Марьине и разницу в полтора миллиона рублей, на которую прожил целый год. Сделка оказалась неверно оформленной, и он оказался на улице.
Три года он скитался. Работал, умудрялся жить в гостинице, в общаге. Два с половиной года назад обосновался неподалеку, на теплотрассе. Он стал присматриваться к этому дому, не ведая, что дом уже давно присматривается к нему.
До того злополучного 2010-го, живя в квартире своих родителей, интеллигентов-врачей, он не знал, что этот дом стоит здесь, напротив бывшего монастыря, напротив братской могилы невинных. Что живут здесь неформалы-наркоманы и регулярно получают приветы от трудящихся.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
Дом стоял и раньше. До того злополучного года, задолго до этого. Дом стоял, когда он родился пятьдесят лет назад. Когда учился в музыкальном училище по классу скрипки, когда заканчивал биофак МГУ, когда человек на улице прострелил ему руку. Когда он оказался на улице без денег, судьбы, паспорта, жилья.
Все эти истории про сломанную жизнь похожи друг на друга, как и слова, которые произносят в таких случаях.
"В тот момент, когда я лишился жилья, наступил шок. Лучше бы я умер. Я ходил по улицам и хотел умереть".
Он ведет меня в комнату, в глубине на стуле сидит женщина. На ней кремовая кофта без рукавов, цветастая юбка, теплые носки и кроссовки. В голове резонирует: все найдено на помойке. Я видел эту женщину выглядывающей из окна. Тогда она смотрела с затаенным любопытством. Сейчас вжалась в угол, в спинку хрустящего стула. Она редко общается с чужаками. Он с улыбкой рассказывает про котенка, живущего у них. Котенок смышленый, он упорно лезет в объектив фотоаппарата. Я натянуто улыбаюсь, но думаю о другом.
Женщина глядит затравленным зверем, прижимая к груди сверток. Как будто с ребенком. У меня предчувствие, что вопрос, который я готовлюсь задать, обернется самым страшным ответом, которым только можно удостоить.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
Интерьер #2
На полу лежит большой матрас. Окна выходят во двор. В квартире живут двое. Он и она. По вечерам они зажигают свечи и фонарики. Он говорит, что это очень романтично. Она молчит и продолжает разглядывать нас. Ее страх понемногу отступает. Она улыбается вместе с нами. Но сверток держит крепко.
"Как зовут? Без имени, просто кот-кот. Имен не признаем, в отношении животных по крайней мере".
Я не выдерживаю и задаю вопрос, который крутится в голове. Мимолетно задаю этот вопрос. Буднично. Что там у вас, в свертке, кстати?
Он смотрит на жену, словно пытаясь получить у нее одобрение раскрыть тайну. Потом с той же улыбкой начинает объяснять, что это дорогая немецкая кукла. Они тоже нашли ее – на пробое. Как и плюшевого енота, как и громадный советский термос с надписью "Волгоград", как и множество других милых безделушек, стоящих по углам.
Я выдыхаю, а она раскрывает сверток и показывает нам лицо куклы. Кукла смотрит куда-то вдаль безжизненным прорезиненным лицом. Не похоже, что кукла стоит каких бы то ни было денег, но для этой женщины она очень дорога.
Фотогалерея
Мы беседуем о мелочах. В какой-то момент она начинает нам доверять. Она достает смартфон и показывает Вове, фотографу, снимки своей куклы.
"Смотри, совсем как живой ребенок! Правда? Совсем как живой! Так и не скажешь, что не живой!"
На протяжении оставшегося разговора она будет повторять это как мантру. Иногда тихо, иногда почти срываясь на крик, словно стараясь доказать кому-то невидимому, что кукла – настоящий ребенок. Этим живым за окном, в трамваях, живым в бывшем монастыре, словно те могут сделать куклу настоящей. Этим мертвым через дорогу, этим мертвым стенам, этому мусору внизу. Словно кто-то здесь собрался спорить с ней, с матерью. Самому дому, что он настоящий. Что найденное на пробое – их нажитое. Что они – муж и жена.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
Он рассказывает о ней с той же спокойной, вежливой улыбкой, с которой цитирует Бродского и говорит о своей мечте увезти ее Париж. Он сообщает, что его жена прошла через много испытаний.
Ей было пять, когда мать сгорела у нее на глазах. Что случилось с отцом, неизвестно. Ей было четырнадцать, когда ее изнасиловал родной брат. Ей было пятнадцать, когда она родила ребенка-инвалида. Это было там, где-то в Липецкой области. Она попала на Курский вокзал, шаталась. В какой момент она сошла с ума, не ясно. Дом стоял и ждал все это время.
Интерьер #3
Мы курим сигареты на кухне. На одной стене карта Европы, на другой – план Парижа. Он говорит, что это создает здесь особый фэн-шуй. Мы разговариваем о красоте скруглений в его квартире, постмодернизме, о том, как трудно сейчас напечататься, – я, бомж и его сумасшедшая жена. Мне кажется это нормальным.
Они познакомились на все том же Курском. Это было полтора года назад, зимой, они спали на теплотрассе. Потом расстались, чтобы встретиться снова и уже не расставаться никогда.
Он рассказывает мне о местном быте. Воду носят из бесплатного туалета, а моются прямо здесь. В день приносят по пятьдесят литров и мешок еды из ближайших кафешек. Еда остается, и удается поделиться с другими. За жилье платить не приходится – лишь немного уважить местных авторитетных алкашей. Те следят в районе за порядком.
"Тут был случай, восемь человек пришли одного за долги убивать. Мы вызвали полицию, приехала одна машина, но они побоялись лезть в дом. Просто машину подогнали, включили сирену. И те сразу попрыгали из окон со второго этажа в разные стороны. Спортивные ребята".
Фотогалерея
Весной они перебрались в этот дом. Планируют пережить здесь зиму: он нашел печку, которую можно топить соляркой. Из окна виден другой полуразваленный дом. Он хочет печататься. Его страшит неуверенность в завтрашнем дне, но жизнью он доволен. Она облокачивается ему на плечо и, не обращая внимания на него, говорит мне:
Она: "А я петь умею". Он: "Ты как кот Матроскин – а я еще на машинке умею. Вообще, интеллекта у нее как такового нет, но ум есть. Она такая классная!" Она: "На машинке – это другое. А это моя любимая песня. Эту песню мне пела мать в поезде. Когда нам было по два годика, она все время ее пела. Но лучше не петь эту песню. Когда я останусь одна, я постоянно эту песню вспоминаю".
Молчит. Поет:
"Ночь светла, над рекой тихо светит луна,
И блестит серебром голубая волна".
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
***
Кукла по-прежнему в ее руках. Они провожают нас до окна на втором этаже. Внутренности общества. То, что лучше не показывать. То, о чем лучше не говорить. Человек, растерявший все. Женщина, сошедшая с ума. Несуществующая семья в мертвом доме: девочка и писатель, извечная достоевщина средней полосы. Я даю им по двести рублей, больше у нас нет. Они просят, чтобы мы пришли снова. Мы, наверное, не придем. У нас много разных дел по ту сторону окна.
