Разорванный угол. Отрывок из новой книги Андрея Орловского

Фото: Катя Малыгина

Слишком яркие и быстрые для того, чтобы быть рассказами, слишком жесткие и конкретные для стихотворений: спички – это какой-то новый, особый жанр литературы. Новая книга поэта Андрея Орловского "#спички. дорога домой" охватывает "сорок два города пяти стран", "восемь лет добровольных скитаний" и является в некотором роде дорожным дневником. Читатель может обнаружить себя героем любой, даже самой личной записи, а отдельные и, казалось бы, не связанные друг с другом заметки неожиданно сливаются воедино, становясь романом о любви. M24.ru публикует главу "разорванный угол" – о молодости и истинном предназначении искусства.

Внимание. Авторская орфография и пунктуация сохранены.

...но сейчас нет ни юношей, ни девушек, – обессиленные старики и старухи, заключенные в молодые тела, устало бродят по свету, размышляя о пользе жизни,
исследуя порок и насмехаясь над чувствами...
Мария Корелли

…эта история – как гирлянда: ее разноцветные звенья связаны между собой только тонким проводком сюжета, но вместе они – волшебный фонарь, освещающий печальный сумрак моего поколения. холодной январской ночью – такой холодной, что один взгляд на окно отбивал всякое желание еще раз на него смотреть – я лежал на полу, завернувшись в красный флисовый плед, и скучал. общежитие опустело, студенты разъехались на каникулы, ни один звук не нарушал тишины – только шепот снегопада и далекое совиное уханье железнодорожного вокзала. я впал в состояние зимнего паралича и несколько часов не мог пошевелиться, думая, чем себя занять. хотелось читать, но книги на полке казались пустыми и безжизненными, и тогда я решил заняться тем, чем занимался хотя бы раз любой автор – пробежаться по своим текстам, пытаясь взглянуть на них со стороны. на столе выросла стопка бумаг – недописанный роман, три книги стихотворений, четырнадцать блокнотов – и я сел за дело. ночь сильно пошатнула мое мнение о себе, как о писателе, но одна находка приятно удивила: почти все мои герои – обладатели каменных глаз: агат, малахит, бирюза, хрусталь.

два месяца спустя, идя по улице, названной в честь человека, который здесь не жил, я увидел незнакомую вывеску, сообщавшую, что в этом здании открыт "музей камней", и вошел. мир минералов оказался полон легенд и преступлений – после экскурсии я решил еще раз пройтись по залу, повторяя про себя все, что услышал, пока не обратил внимание на картины над выставочными стендами. эта изобразительная техника называется "светопись", ее придумал пикассо (могу ошибаться); он ставил фотоаппарат на длинную выдержку и часами водил перед объективом фонарем. но работы в музее камней превосходили все, что я видел до этого: художник рисовал светом – не фонарем, а именно светом – острые линии, написанные как будто пером или стилусом, лучились, закручивались в солнечную пряжу. подпись под одной из картин открыла для меня имя теодора северина; вернувшись в общежитие, я нашел его страницу в facebook и написал письмо восторга, оканчивающееся приглашением на кофе. еще два месяца спустя пришел ответ: благодарность, дата, время, кафе "серебряный апельсин" на александровском проспекте.

накануне встречи я вышел пройтись: помню, как встретил жору, как присоединились сиджей и саша, как нас стало так много, что мы перестали помещаться за столом в баре, как поцеловал вику – больше не помню ничего. я проснулся в ванной у какого-то некрасивого рыжего металлиста со шрамом, рассекающим лицо, и пока он похлопывал меня по плечу, как старого приятеля, и рассказывал о наших с ним невероятных приключениях, я долго смотрел на часы, пытаясь понять, что показывают их стрелки, а когда понял – вскочил, схватил черные очки, лежавшие на трюмо, и бросился на улицу. чудом не опоздал: через мгновение после того, как я, едва сдерживая тошноту, ввалился в кафе и рухнул на первый попавшийся стул, появился он – прямая спина, подчеркнутая уверенными плечами, крепкое рукопожатие, "очень приятно, теодор", – а следом за ним официантка. пряча глаза за, как мне тогда казалось, непроницаемой темнотой очков, я промычал что-то про кофе, но теодор решительно провел ладонью, отказываясь от меню: "андрей, по-моему мы с вами не туда пришли". спустя десять минут мы сидели в баре "тюлька" на соборной площади: он сказал, что не пьет, и заказал мне два бокала пива, еще раз представился другим, уже дружеским именем "тед", а поняв, что в ближайшие полчаса я говорить не смогу, начал рассказывать о том, как прошло последнее биеннале искусств в нью-йорке, в котором он принимал участие. в соборе запели колокола, тед сидел против солнца, и мне казалось, что над головой у него вращается нимб – делая первый глоток реанимационного пива, я понял, что мы обязательно станем друзьями…

…с тех пор мы виделись нечасто, но ровно столько, сколько было нужно: не знаю, дал ли я ему что-то, но точно знаю, что ни разу не уходил со встречи с теодором севериным пустым. будучи на двадцать лет старше, тед обладал несокрушимой внутренней энергией, такой, которой я не встречал ни у одного своего сверстника – молодость впиталась в его душу, и при каждом нашем разговоре я понимал, что не выветрится оттуда никогда. он пересекал океаны, курил траву в калифорнии и продавал сигареты в оренбурге, исповедовал славянские веды и смешивал искусство с физикой. тед многое объяснил мне: что всех, кого мы встречаем на своем пути, можно разделить на три типа: случайные люди, кармические люди, то есть те, с кем нам по пути в определенный период жизни, и тот единственный человек, которого он назвал ужасным словосочетанием "звездная половинка", но которого, как я понял со временем, никак не назвать по-другому. что писатель – это фотограф разговорной речи, что голос поэта – его фонетический автограф. что слово "художник" произошло от старославянского "худог", что обозначает "опытный, несущий свет" и что именно в этом и заключается основная задача искусства – светить, в то время, как почти каждый современный "творец" вместо этого просто распахивает ящик своего подсознания и начинает выгружать оттуда все, что найдет.

теодор научил меня тому, чему должно было бы научиться самостоятельно и давным давно – следить за словами, прощупывать их смыслы, ощущать вес каждого слога. однажды, когда я рассказал ему про свою очередную скабрезную выходку, он употребил слово "разврат" – и после нашей встречи, когда я шел домой по ночной черно-золотой улице, оно еще долго пульсировало у меня в ушах. это слово происходит от глагола "вращать" и обозначает разворот в некотором несвойственном, заведомо неправильном направлении. всмотревшись в группу соседних слов – развращать, раскрывать, разрывать – я понял, что каждый из нас рождается углом – кто-то более узким, кто-то широким, но все же углом – с вполне определенным и ограниченным обзором. большинство людей хранит его, защищает свою хрупкую реальность. но некоторым – мало вида по-умолчанию, они хотят понимать больше и разрывают свой угол. стоит начать это делать, и уже не сможешь жить в прежних границах: после настоящей любви – мало осторожной нежности, после большого путешествия – тесно в родном дворе, после первого секса – недостаточно платонических объятий. но это пламя с тяжелой копотью: когда жизнь становится шире, громче, ярче – не успеваешь ее полностью прочувствовать, пропадает глубина, тонкость. творишь непонятно что – и легко оправдываешь себя, спишь непонятно с кем – и не чувствуешь угрызений совести, сносишь всех со своего пути, ломаешь, обижаешь – списываешь на счет разницы скоростей. становишься эмоциональным наркоманом, вынужден постоянно увеличивать дозу для того, чтобы почувствовать что-то новое, еще больше разрываешь свой угол.

и самое плохое в положении "поколения – 360": чем шире ты раскрываешься – тем больше видишь, со временем начиная замечать механизмы, по которым действует окружающий мир – как упорно он не желает меняться, до последнего сопротивляясь будущему, как его раздирает борьба религий, наций и классов, какой огромной силой в нем обладают люди, и как мало ее в руках человека, какон по-детски жесток, как мрачно груб и как ужасно безвкусен. нужен гений для того, чтобы взорвать эту тьму, для остальных же победа над реальностью практически невозможна, им остается только играть, и они играют, пытаясь вселенную обмануть. все мои друзья – игроки, экспериментаторы, авантюристы; эти непризнанные гении, несостоявшиеся герои, заблудившиеся звезды так же, как и я, ищут свой дом, хотя на самом деле всего лишь пытаются обрести заново свое когда-то утраченное целомудрие. наше поколение, как и любое поколение двадцатилетних прежде, вошло в экзистенциальный туман, где дружба – не дружба, любовь – не любовь, семья – не семья, дом – не дом, и поселилось там. мы ничего не начинаем и не продолжаем, никому не верим. заходя в общежитие, я снова представил себе теодора, веселый взгляд его топазовых глаз, вспомнил, о чем он говорил и как говорил, – и из всех этих фрагментов сложился секрет его молодости. искусство юности заключается не в том, чтобы постоянно пытаться разорвать свой угол еще больше, а в том, чтобы однажды разорвав его, оглянувшись по сторонам и поместив в поле зрения только то, что нужно, сомкнуть угол обратно, уже выборочный и новый, став тем, кем ты являешься на самом деле…