Сергей Собянин вручил награды заслуженным москвичамЕсли перечитать многочисленные воспоминания о Довлатове, а их год от года появляется все больше и больше, что уж поделать, то во всех из них в обязательном порядке встретится эпитет "большой". И дело не только в росте Довлатова – он и правда был высок и могуч, а еще и в том воздействии, которое он оказывал на современников. А если посмотреть пристальнее, то и на всех нас. 3 сентября писателю могло бы исполниться 75 лет.
Фото: sergeidovlatov.com
Масштаб Довлатова поражает, хотя это, на первый взгляд, и не очень заметно. Да, великий писатель, да, его тексты – идеальное лекарство от хандры: если плохо, если одолела депрессия, то емкая и точная довлатовская проза действует лучше любого антидепрессанта. Кажется, что лирический герой оказался в ситуации, когда хуже не бывает, ан нет – и смешно, и грустно, и тепло на душе. Но главное в Довлатове вовсе не это.
Довлатов всю свою творческую жизнь методично, мерно, спокойно, уверенными мазками мастера творил нашу с вами литературную действительность. Действительность, которая в итоге прорвала тонкую грань между выдумкой и реальностью и навсегда зафиксировалась в статике. Так Бунин когда-то описал весь Серебряный век, и мы в большинстве случаев видим современников писателя – Мариенгофа, Чуковского, Маяковского, Блока, Ахматову – именно глазами Бунина. Взгляд этот не всегда приятен, но зачастую точен.
Довлатов фиксировал жизнь 60-х и 70-х и совершенно не важно, что он придумал, а что описал "как было". Да, на станции метро "Ломоносовская" нет никакого женоподобного барельефа Ломоносову, но оно и очевидно: прочитав довлатовский "Чемодан" мы понимаем, почему этого барельефа там нет. А был ли – какая разница? Да и бродящие рядом со всеми питерскими достопримечательностями ряженые Петры – еще один довлатовский "привет". Все помнят историю о том, как Довлатов (опять же из-за своего высокого роста) был приглашен на съемки авторского фильма о Петре Великом, явившемся в советский Ленинград и обалдевшем от произошедшего. Фильм не состоялся, но реакция алкашей у пивного ларька ("Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царем...") понятна, естественна и абсолютно логична. Это – фиксация момента и совершенно не важно, что Довлатов в этом моменте досочинял.
Фото: sergeidovlatov.com
Его записные книжки – "Соло на ундервуде" и уже постэмигрантское "Соло на IBМ" – череда точных портретов современников, и эти коротенькие зарисовки тоже тщательно перекочевывают в биографии того или иного светила русской литературы. Довлатовский анекдот о Битове, набившем морду Вознесенскому с единственным аргументом: "Дело было так. Захожу в "Континенталь". Стоит Андрей Вознесенский. А теперь ответьте, мог ли я не дать ему по физиономии?!" с момента самой первой публикации ушел в народ, претерпел неоднократные изменения, даже персонажи поменялись. Говорят, недавно его рассказывали как странный случай в московском "Маяке" в связи с конфликтом Быкова и Прилепина. А любая биографическая книга о Бродском редко обходится без зарисовки о том, как Иосиф Александрович увидел одинокого милиционера, прохаживающегося за закрытыми решетчатыми дверями метро и воскликнул: "Впервые в жизни вижу мента за решеткой!".
Довлатовские современники, ставшие его героями, были нужны ему для главного дела. Довлатов был летописцем и одновременно творцом окружающего мира, он населял его персонажами, оглядывал со стороны, а затем по-хозяйски восклицал: "И это хорошо!" Демиург с улицы Рубинштейна, довлатовские Ленинград, Таллинн, а потом и Нью-Йорк постепенно наносились на литературную географическую карту и отлично соседствовали там с пушкинским Петербургом или же Нью-Йорком Капоте. Навсегда – в вечность.
Он был точен в описании текущей жизни, где пределом мечтаний обычного человека становится кожаная куртка (а если это куртка художника Фернана Леже, то можно прослыть небожителем). В этой точности Довлатов порой был откровенно беспощаден: "Когда-то человек гордился своими рысаками, а теперь... вельветовыми шлепанцами из Польши. Хлестаков был с Пушкиным на дружеской ноге, а мой знакомый Геныч вернулся из Москвы подавленный и тихий – Олжаса Сулейменова увидел в ЦУМе..."
Фото: sergeidovlatov.com
Конструируя мир, Довлатов создает мифологию. Он сам герой собственных мифов и не скрывает этого. За что, кстати, и цепляются немногочисленные критики Довлатова, видя в его текстах лишь некоторое ерничество, которое, как мы понимаем, совсем не главное. Но Довлатов еще и конструирует язык, на котором в этом мире говорят – без языка мира не существует. История о том, как тщательно Довлатов редактировал собственные тексты, внимательно отслеживая, чтобы в одном предложении не встречались слова, начинающиеся с одной и той же буквы – отличное развлечение для начинающих литературоведов, можно сидеть, проверять и восклицать с восторгом: "А ведь и вправду так!" Сознательно это делал Довлатов или нет или перед нами еще один созданный им же самим миф – разницы, вообще-то, нет никакой: есть главное – текст и созданный этим текстом неповторимый мир. Мир нашего прошлого, любовно зафиксированный Довлатовым.
В Нью-Йорке он приходит к высшей точке, к которой может прийти художник – он возвращает себя в блаженные времена Золотого века русской литературы, когда разницы между писателями и журналистами не было, люди работали со словом, с языком, а в какой форме происходит эта работа, опять же, не очень важно. Довлатовский "Новый американец" – это, фактически, эталон газеты (ну а сам Довлатов – эталон редактора). Лучшие авторы, правильная компоновка текста – да, газета не принесла ее создателям никакого ощутимого дохода, несмотря на невероятную популярность (в определенный момент "Новый американец" потеснил даже легендарное "Новое Русское Слово"), но когда русский писатель думал о деньгах?
Для Довлатова самоцелью был текст. Даже в коротких зарисовках он был порой невероятно конкретен, до невозможности. Чего стоит, например, его карикатура "Рой Медведев" – над Спасской башней кружатся маленькие летающие мишки: аллюзия современников на известного автора историко-популярных книг была очевидна – зубастая, но вместе с тем необидная сатира Довлатова.
На него было невозможно обижаться. В самом деле, как обидеться на демиурга? Но ему можно было завидовать и наушничать за спиной: и по сей день нет-нет да и встречаются ехидные злопыхатели, качающие головой и цокающие языком, заявляя с придыханием: "Ах, как же Сережа загубил себя". Он не обращал на такие выпады внимания при жизни, не стоит останавливаться на них и после его смерти.
Фото: sergeidovlatov.com
Он не озлобился. Если и есть в его строчках горечь, то это славная горечь, сожаление, перемешанное с нежностью и любовью и неизбежной добротой: большие, сильные люди по натуре добряки. Да и спустя много лет он все равно продолжает вести с нами диалог. Вот, посудите сами: в начале этой заметки я провел параллель между Довлатовым и Буниным. Для уточнения одной из цитат лезу в довлатовский четырехтомник, а тут мне отличный ответ: нет, с Буниным его никогда не сравнивали, а сравнивали с другим писателем. "Однажды меня приняли за Куприна. Дело было так. Выпил я лишнего. Сел тем не менее в автобус. Еду по делам. Рядом сидела девушка. И вот я заговорил с ней. Просто чтобы уберечься от распада. И тут автобус наш минует ресторан "Приморский", бывший "Чванова". Я сказал: "Любимый ресторан Куприна!" Девушка отодвинулась и говорит: "Оно и видно, молодой человек. Оно и видно…"
Никуда не денешься. Демиург продолжает разговаривать с нами и по сей день. Для демиурга никакой смерти нет.
Павел Сурков
