Ощущение реальности: чем прославился главный роман Сэлинджера

Фото: ТАСС/Keystone Press Agency/Zuma

Есть просто великие произведения. А еще существуют такие великие произведения, у которых патологически не складывается с прочтением, с пониманием, с переводами и с экранизациями. И вроде книга хорошая, и со всех сторон на нее налепили ярлыки вроде "роман века", "голос поколения X-Y-Z" и переиздали на всех мировых языках? и критики написали в объеме полного собрания сочинений Толстого – ан нет, все равно где-то что-то не стыкуется и со всех сторон торчат криво обкусанные куски ниток, которыми сшивали всю эту конструкцию. Как раз к этой категории и относится роман Дэвида Сэлинджера "Ловец во ржи".

Колумнист m24.ru Андрей Байков рассказывает, как вышедший 16 июля 1951 года роман повлиял на всю мировую культуру и историю в целом.

Один роман, разные названия

Как известно, привычное нам "Над пропастью во ржи" было придумано Ритой Райт-Ковалевой еще в советские времена в качестве компромиссного варианта. Фигурирующий в оригинале catcher – это второй номер бейсбольной команды, одетый в полную защиту и сидящий на корточках между игроком с битой и судьей, выставив вперед перчатку, напоминающую пасть анаконды. Его задача состоит в том, чтобы поймать мяч после подачи питчера и знаками дать советы обороняющейся команде о том, каким способом можно вывести бьющего в страйк-аут. Хороший кэтчер? хоть и необходим своей команде, но абсолютно незаметен на поле, даже его лицо скрыто за решетчатой маской. О роли кэтчера лучше всего говорит название книги об этом ремесле, на которую ссылается Википедия: "Наименее оцененные игроки бейсбола". У коллекционеров бейсбольных карточек картинки с кэтчерами идут "на сдачу".

Всего этого Рита Райт-Ковалева, конечно же, не знала, да и знать не могла, потому что в бейсбол во всем СССР и даже в братском социалистическом лагере не играли нигде, кроме Кубы. А слово "ловец" в нашем культурном контексте ассоциируется либо с "ловчим", то есть с охотой, либо с евангельским "будешь ловить человеков". Второе ближе по смыслу, но к моменту выхода романа в русском переводе советский человек уже два поколения как не ходил в церковь. "Вратарь во ржи" выглядел бы признанием собственного бессилия и капитуляцией перед чужим смысловым рядом, а потому получилось то, что получилось.

Райт-Ковалевой все время приходилось делать такие поправки, к примеру, Холден с Мэлом Броссаром у нее отправляются съесть по котлете, а не по гамбургеру, как в оригинале – до открытия первого "Макдоналдса" в СССР оставалось почти 30 лет. А некоторых идиом она просто не понимала, поэтому некий мсье Бланшар из прочитанного Холденом французского романа, который в оригинале "was beat women off with a club", то есть был вынужден отгонять от себя женщин, в русском переводе "главным образом лупил палкой каких-то баб". Незнакомый с де Садом и Захер-Мазохом отечественный читатель млел, отчетливо представляя себе, как смачно там загнивает Запад.

И, конечно же, перевод подгонялся под трактовку предисловия как условия в задачнике под заранее готовый ответ. Холден Колфилд – юный бунтарь, повзрослевший марктвеновский Гекльберри Финн, который пытается совершить побег из мира мещанства и чистогана, но так и не может найти свою дверь с надписью "Выход". Ради этого речь Холдена была полностью очищена от малейших признаков уличного сленга и приведена к той норме, которая была характерна для читающей молодежи больших городов, уже выбравшейся из-под обломков "культа личности" – а именно ей перевод Райт-Ковалевой главным образом и предназначался.

Аудитория, правда, все поняла по-своему, просто заменив одни реалии на другие, так что недаром ныне диссидентствующий бард Тимур Шаов поет "...и Холден Колфилд был нам парень в доску свой". Хоть при этом и бесконечно лукавит: если прочитать роман хотя бы в другом переводе, то становится понятно, что все попытки ассоциировать себя с главным героем заранее обречены на неудачу. И точно так же почему-то не хочется иметь Холдена Колфилда среди близких друзей.

Вопросы без ответов

Фото: m24.ru/Сергей Метелица

И перевод Райт-Ковалевой и все последующие переводы, и вся "сэлинджеристика" что наша, что американская разбиваются о два главных вопроса:

1. Кто вы, Холден Колфилд?
2. Почему после выхода и отчасти скандального успеха "Ловца во ржи" Сэлинджер, выстрелив напоследок сборником рассказов и замечательной повестью "Выше стропила, плотники", так и не издал нового романа, а вместо этого ушел в добровольный затвор на 45 лет?

Однозначных ответов на них не существуют. Их не смогли найти даже авторы недавно вышедшей биографии Дэвид Шилдс и Шейн Салерно, пришедшие сперва к тому, что Сэлинджер просто не хотел быть ни лидером, ни частью культа, возникшего вокруг романа, а затем и к выводу о том, что писателя всегда больше интересовала область чистой метафизики, уход в которую был невозможен уже по той причине, что человек есть существо из плоти и крови. Принять эту невозможность Сэлинджер, дескать, не мог, а потому замолчал. Версия не хуже прочих, и точно так же ничего не объясняющая.

Самый простой ответ заключается в том, что Холден Кофилд и есть тот, кем он выглядит в глазах окружающих – то есть вышедший на пик пубертата трудный подросток, которому нравится врать взрослым, хочется ругаться со всем миром, просто в силу поселившегося у него в груди "беса сомнений", да и в конце концов хочется уже с кем-то перепихнуться. Весь бунт мигом сводится к бешенству гормонов, и все вопросы закрываются сами собой. "Ловец…" оказывается гениальной и никем не понятой пародией, на всю прошлую и будущую "духовность".

Нет, в самом деле, как можно рассуждать о "молодом бунте против мещанства" и не заметить вот этой фразы: "Знаю, это роли не играет, но я терпеть не могу дешевых чемоданов. Стыдно сказать, но мне бывает неприятно смотреть на человека, если у него дешевые чемоданы"? Глубокоуважаемый шкаф, как он есть.

Но если так, то откуда буквально через несколько лет появилось такое количество повзрослевших Холденов Колфилдов в кожаных куртках с гитарами наперевес? Они точно так же считали весь мир "ненастоящим", правда изначальную чистоту они искали уже не в детских играх, а в психоделических практиках индейцев. Половина из них не дожила до сорока в ходе бесконечных попыток пробить стеклянную стену лбом, ну а те, кому удалось перешагнуть этот рубеж, успешно превратились во все то, что главный герой "Ловца…" с такой искренностью презирал и ненавидел.

Для того чтобы понять, почему же так получилось, надо вернуться назад – даже не в то время, когда Сэлинджер писал свой роман, а когда он его еще только задумал.

4-я пехотная дивизия, в которой служил Сэлинджер, освобождала 7 филиалов Дахау: Хоргау-Пферзее, Аален, Эльванген, Хаунштеттенен, Кауферинг, Тюркенфельд и Вольфратсхаузен. Как служащий военной контрразведки он должен был входить в эти лагеря одним из первых. А свободное время он совершенно точно работал и именно тогда из-под его пера вышли первые рассказы, в которых фигурировал Холден Колфилд. Это и опубликованные "Легкий бунт на Мэдисон-Авеню", "Я – сумасшедший" и "День перед прощанием" и канувшая в лету 90-страничная рукопись, которую автор сам отозвал из редакции New Yorker и еще как минимум два рассказа, о которых мы не знаем ничего, кроме того, что они существовали. В "Дне перед прощанием" Холден был еще довоенным ребенком, призванным в армию, когда ему не было и двадцати, и пропавшим без вести. Затем Сэлинджер радикально поменяет ему биографию.

Уроки истории

Фото: ТАСС/Сергей Лоскутов

Вообще сложно даже себе представить, каково это – днем общаться с истощенными до последнего предела людьми с потухшими навеки глазами, помогать фотографировать ямы, до краев забитые пожелтевшими трупами, а вечером садиться за стол в казарме и видеть, как девочка в синем пальто кружится на карусели.

То, что Сэлинджер две недели провалялся в госпитале Нюрнберга с посттравматическим синдромом, не бог весть что такое, половина американской пехоты слегла с той же хворью уже после первого месяца боев в Нормандии, а его хватило до конца войны. И даже в его панических письмах к Хэмингуэю не было и следа того черного безумия, которое неизбежно охватило бы любого другого писателя, своими глазами увидевшего то, через что довелось пройти Сэлинджеру. Как раз в это время у него возникает "дзенский" образ хлопка одной ладонью, на самом деле вполне материальный: выползавшие из бараков живые скелеты пытались приветствовать своих освободителей аплодисментами, но на их руках уже не осталось плоти, поэтому звук получался совершенно глухим, практически отсутствующим.

А до этого был еще Хуртгенский лес – самая жуткая мясорубка в истории сухопутных сил США, сравнимая разве что с "Мясным Бором" под Ленинградом . На участке площадью всего в 70 квадратных миль или 182 квадратных километра 4 пехотные и одна танковая дивизия по очереди пытались прорвать германскую "Линию Зигфрида", теряя до 200 процентов списочного состава. Это означало, что к каждому участвовавшему в боях подразделению по нескольку раз подвозили свежее пополнение, которое сразу же истреблялось в следующей атаке. Огромное количество людей погибло не от мин, осколков или пуль, а от кусков древесины. Немцы специально вели огонь из своих Flak-88 по кронам деревьев, отлетавшие от них щепки косили пехоту не хуже любой картечи.

4-я дивизия была брошена в этот рукотворный ад 7 ноября 1944 года. Уже за первый месяц боев она потеряла свыше 7000 личного состава. Командовавший одной из рот лейтенант позднее заявил, что его подразделение, вступив в Хуртгенский лес со 162 бойцами, оставило в нем 287 человек. Сэлинджер был там и видел, как люди смеялись, когда взрывом противопехотной мины им отрывало ногу, потому что знали – теперь их точно отправят отсюда домой.

Там, в Хуртгенском лесу, или за воротами жуткого Кауферинг-IV и умер тот, прежний Холден Колфилд, которого мы уже никогда не узнаем. Поколение переживших войну писателей столкнулось с потребностью как-то осмыслить, как-то уложить в прокрустово ложе человеческого сознания картины абсолютного зла, которые они сами предпочли бы никогда не видеть своими глазами. Изорванные в клочья тела на колючей проволоке, несущееся по воздуху, лязгающее гусеницами, воющее и свистящее бессмысленно убивающее железо, и, наконец, рационально организованное истребление людей, поставленное на конвейер. Причем объяснять все это предстояло им, а вот понять – уже следующему поколению.

Сравнения

Фото: m24.ru/ Марк Редькин

Первый заход на цель Сэлинджер попытался сделать еще в "Дне перед прощанием": "Если мы возвратимся, если немцы возвратятся, если англичане возвратятся, и японцы, и французы, и все мужчины в других странах, и все мы примемся разглагольствовать о героизме и об окопных вшах, плавающих в лужах крови, тогда будущие поколения снова будут обречены на новых гитлеров. Мальчишек нужно учить презирать войну, чтобы они смеялись, глядя на картинки в учебниках истории. Если бы немецкие парни презирали насилие, Гитлеру пришлось бы самому вязать себе душегрейки".

Но этого было слишком мало. И тогда Холдену Колфилду пришлось воскреснуть, вернее, переродиться десять лет спустя, поскольку дать окончательные ответы на все вопросы должно было именно поколение детей войны. И надо было хотя бы попытаться представить себе его образ мыслей.

Сэлинджер отдал Холдену свой голос, а сам предпочел спрятаться за маской его старшего брата, который "и на войне был, участвовал во втором фронте и все такое — но, по-моему, он ненавидел армейскую службу больше, чем войну". Но и самого Холдена он почти рефлекторно наделяет чертами вернувшегося оттуда солдата. При всем своем нигилистическом пацифизме: "Честное слово, если будет война, пусть меня лучше сразу выведут и расстреляют" – он, в то же время удивительно спокойно рассуждает об убийстве. "Прищурил один глаз, как будто целюсь. – В ней людей стреляют, – говорю, – я в ней людей стреляю", – бравада подростка, для которого еще , по большому счету не существует добра и зла, жизни и смерти? Возможно. А странная игра Холдена в баре, когда он сидит и представляет, как невидимая пуля застряла у него в животе, и надо все время держать руку под курткой, чтобы воображаемая кровь не капала на пол?

Таких "воображаемых" кровавых сцен в романе несколько, большинство из них, как Холден сам же и признается, взяты им из кино, и одна реальная – после драки с дураком Стрэдлейтером, которого он намеренно выводит из себя. Итог: "Никогда в жизни я не видел столько кровищи! Весь рот у меня был в крови и подбородок, даже вся пижама и халат. Мне и страшно было, и интересно".

В некоторых прошлых и ныне существующих подростковых субкультурах практикуется нанесение себе порезов и шрамов – вспомнить хотя бы обстоятельства не так давно печально прогремевшей на весь русский интернет истории с "Морем китов". Модный философ Славой Жижек в одной из своих старых книг называл таких людей "каттерами" (от английского cut) и утверждал, что делают они это именно ради того, чтобы почувствовать хотя бы реальность существования своего тела в заведомо нереальном мире. Через полтора десятка лет после выхода "Ловца…" о том же поколении военных детей, но на другом конце земного шара спел Высоцкий:

Все – от нас до почти годовалых
Толковищу вели до кровянки
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.

В конце концов, есть нечто общее между ощущением подростка, вошедшего в пубертатный штопор, и солдата на современной "механизированной"войне. Солдат сражается не столько с врагом, сколько со всем окружающим, абсолютно безжалостным к нему мирозданием. Его задача - не победить, а выжить в кровавой мясорубке, где его, как статистическую единицу, в любой момент могут переместить из графы учета личного состава в графу боевых потерь. Состояние подростка одной и предельно четкой фразой описал Виктор Цой: "Весь мир идет на меня войной".

Оттенки серого

Фото: АР/Joe Rosenthal

В искусственно сконструированном взрослыми мире детства существуют лишь черное и белое, зло и добро. В какой-то момент между ними появляется тонкая полоска этически допустимого серого. По мере взросления она начинает расширяться до тех пор, пока под ней не скроются и черное, и белое. Подросток отчаянно сопротивляется расширению ее границ, в этом и состоит его "духовная брань" с родителями и окружающим миром. Затем он либо находит выход в побеге от предавшей его реальности, либо подчиняется установленному порядку.

Но именно в момент выхода на свет поколения Колфилдов примириться с миром вдруг стало совершенно невозможно – ведь слишком многим, как воевавшим, так и читавшим про войну вдруг стало ясно, что именно расширение серой полосы сверх всяких мыслимых пределов и породило Гитлера вместе с ужасами концлагерей. Что именно современная цивилизация, точнее ее болезненное стремление к "нормальности" , в конечном итоге своего развития и создала фашизм. Хочешь прожить жизнь "как все" и "не хуже прочих", а в итоге оказываешься марширующим в рядах штурмовиков, и за спиной уже вырастают зловещие вышки, опутанные колючей проволокой.

И вопрос, на который в это время пришлось искать ответы всем и каждому формулировался на самом деле очень просто: "Если мир, в котором мы живем и благами которого так привыкли наслаждаться, произвел на свет мировые войны и лагеря уничтожения – то имеет ли он право на дальнейшее существование?". И ответ напрашивался вполне однозначный.

Но сказать об этом напрямую в конце 40-х-начале 50-х было нельзя, впрочем, хватило и намека. "Ловца во ржи" изымали из американских школьных библиотек не только за то, что Холден Колфилд курил, ругался и вызывал проституток, но и с очаровательной формулировкой: "книга готовит неокрепшие умы детей к восприятию марксизма".

А если сказать напрямую нельзя, то остается только эзопов "перевернутый" язык и порожденная им контркультура-перевертыш. Даже не отрицающая накопленные до нее ценности, а идущая куда-то в обход, туда, где самой важной проблемой становится вопрос "куда зимой деваются утки из пруда?", а все самое настоящее заключается в смеющейся девочке на карусели.

Сам Холден Колфилд все еще стоял на распутье, не понимая, стоит ли ему бежать к своему так и не построенному домику у ручья (о эта извечная американская мечта, мечта первопоселенцев) или вернуться домой и сдаться психоаналитику. Но вся история дальнейших контркультурных побегов от реальности, все попытки "сломать систему" при помощи вещей заведомо альтернативных вроде музыки или употребления наркотиков, вышли из-под козырька его дурацкой охотничьей шапки.

Выход в жизнь

Фото: ТАСС/Norman Gryspeerdt/Zuma

Но вышло и кое-что другое. Спустя десятилетия роман оказался в неожиданном почете у тех, кто пытался вернуть ощущение реальности, пуская кровь уже не себе, а другим. Убийца Леннона Марк Дэвид Чемпман, Роберт О.Уикс учитель с Лонг-Айленда, застреливший одного из своих учеников и директора школы, взявший в заложники целый школьный класс и пустивший себе пулю в лоб, Роберт Бардо – убийца актрисы Ребекки Шеффер и Роберт Хинкли, неудачно покушавшийся на Рейгана – все они читали "Ловца во ржи" буквально с карандашом в руках. Чемпман на суде так и вовсе заявил, что роман Сэлинджера является и его заявлением, и единственно возможной речью вы его защиту.

Перед тем, как пойти к Дакота-билдинг, он купил роман, подписал его "Холдену Колфилду от Холдена Колфилда", а потом слонялся по Нью-Йорку, повторяя маршрут главного героя и разыгрывая сам с собой отдельные сцены. Выпустив пять пуль в Джона Леннона, он снял с себя верхнюю одежду и продолжил читать книгу. Бардо, перед тем как отправиться убивать, писал своей сестре "У меня маниакальная страсть к недостижимому, и мне надо уничтожить то, достичь чего я не могу". С Ребеккой он разговаривал через телевизор, читая ей стихи Леннона и любимые куски из "Ловца во ржи".

Существует, правда недостоверная, информация о том, что буквально накануне этой череды связанных с его романом убийств, Сэлинджер принял окончательное решение замолчать навсегда. В 1979 году он отозвал из "Нью-Йоркера" свой новый рассказ и с тех пор и до самой своей смерти уже в новом тысячелетии, не попытался опубликовать ни единой строчки, но зато обрушился с судебным иском на шведского писателя, попытавшегося напечатать фанфик-продолжение "60 лет спустя: пробираясь сквозь рожь". Теперь он и сам стремился упрятать "ненормального" Холдена под замок, отчетливо убедившись в том что пули с книжных страниц внезапно могут и материализоваться.

Все эти убийства произошли в 80-х, в десятилетии, когда окончательно потерпели крах и выродились в самопародию все субкультуры, пытавшиеся изменить мир через изменение восприятия. Упавшую с головы их духовных отцов дурацкую охотничью шапку Холдена Колфилда подняли из нью-йоркской лужи замкнувшиеся в себе маниакальные одиночки, но сделали они это не потому что прочли в романе некое прямое указание, а потому что все остальные варианты были уже испробованы и никуда не привели. "Всего два выхода для честных ребят – схватить автомат и убивать всех подряд. Или покончить с собой, с собой, с собой, с собой, если всерьез воспринимать этот мир" – процитируем опять-таки отечественного автора, глубже прочих исследовавшего тему нереальности мира, в буквальном смысле на собственной шкуре. Постгуманизм, гуманизм после концлагерей и геноцида может выглядеть и так, как страшно бы это не звучало.

Когда детишкам надоело играть у края пропасти, они покинули свое ржаное поле и стали "детьми кукурузы" и "повелителями мух". Но Холден Колфилд в этом совершенно не виноват – мы сами все с собой сделали.